ТЕМА РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА В ЛИРИКЕ И. БРОДСКОГО

ГЛАВА 2. ТЕМА РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА В ЛИРИКЕ И. БРОДСКОГО

2.1. Рождественский цикл Бродского: история создания и структура

Иосиф Бродский создает уникальный рождественский цикл. В творчестве русских поэтов нами обнаружено значительное количество стихов на евангельские темы, но практически нигде они не выстроены сознательно в цикл взаимосвязанных стихотворений (за редким исключением: Ф. Глинка, А. Мей), тем более объединенных одной темой. Ближе всего по времени создания к циклу Бродского евангельские стихи Б. Пастернака из романа «Доктор Живаго». Однако, объединение их в цикл достаточно условно: авторство Юрия Живаго; да и включают они не только стихи на евангельские темы. Хотя эти поэтические тексты, безусловно, имеют свою логику размещения в романе Пастернака. Так, например, с точки зрения И. А. Есаулова они «являются переводом прозаического плана повествования в пасхальное христианское измерение, как посмертное существование продолжает и завершает земную жизнь. В этом контексте понимания можно интерпретировать и продолжающуюся нумерацию частей романа. Стихотворения представляют собой одновременно и сублимацию жизни Ю. Живаго и духовное продолжение этой жизни».

Одним из немногих аналогов рождественского цикла Бродского уже в рамках мировой поэзии, с нашей точки зрения, можно рассматривать венок сонетов английского поэта-метафизика XVII века Джона Донна «La corona», состоящий из семи сонетов, связанных между собой, причем последнее стихотворение слагается из строк каждого входящего в венок сонета. Каждый из семи сонетов посвящен одному событию евангельской истории, а все вместе они складываются в историю прихода в мир Иисуса Христа:

1. Венок.

2. Благовещенье.

3. Рождество.

4. Храм.

5. Распятие.

6. Воскресение.

7. Вознесение.

То есть перед нами классический цикл связанных между собой стихотворений, образующих законченный круг «истории жизни» Христа.

На первый взгляд не так уж много общего между «La corona» Джона Донна и циклом Бродского. Действительно, венок сонетов Донна написан одномоментно, и его фабула — вся евангельская история. Бродский пишет свои рождественские стихи всю жизнь, каждый год на Рождество (за исключением нескольких лет), и в основе их только один рождественский сюжет. Однако нам представляется, что именно стихи Донна могли послужить толчком к созданию Бродским евангельского цикла. А. Ранчин, автор одной из последних диссертаций по творчеству поэта, выделяет в качестве существенной черты поэзии Бродского «установку на соревнование с авторами-авторитетами».115 С подобным явлением, как нам кажется, мы и имеем здесь дело. Уже тот факт, что первое стихотворение рассматриваемого цикла поэта «Рождественский романс» датировано 1961-1962 годом, а это, как отмечает В. Куллэ, «год обращения Бродского к опыту английской поэзии, и прежде всего Джона Донна», о многом говорит. Сам поэт неоднократно подчеркивал свое ученичество по отношению к Джону Донну: «... переводя его, я очень многому научился, ...читая, Донна или переводя, учишься взгляду на вещи. У Донна, ну, не то чтобы я научился, но мне ужасно понравился этот перевод небесного на земной, ...то есть перевод явлений бесконечных в язык конечный».

Рождественские стихи Бродского как раз и являются примером «перевода небесного» (божественной евангельской истории) на «земной» язык. Поэт почти каждое Рождество своей жизни встречает рождественским стихотворением. В итоге личное время стихотворца сливается со временем христианской культуры.

Сам Бродский говорил, что христианство связано для него, прежде всего, с идеей структурирования времени, с наличием универсальной точки отсчета: «Чем замечательно Рождество? Тем, что здесь мы имеем дело с исчислением жизни - или, по крайней мере - существования - в сознании -индивидуума, одного определенного индивидуума».

Избранная нами тема обязывает нас подробно остановиться на вопросе отношения поэта к религиям и выяснить, к какой же «вере» он может быть причислен? При внешней простоте задачи прийти в ходе ее решения к однозначному ответу, увы, не удается, поскольку сам И. Бродский вопрос о вере считал в высшей степени частным делом каждого человека и в своих многочисленных интервью либо уходил от прямого ответа на него, либо давал расплывчатые и даже путаные ответы, полагая, что «человек должен спрашивать самого себя, прежде всего, о том, честен ли он, смел, не лгун ли он... И только потом определять себя в категориях расы, национальности, принадлежности к той или иной вере».

В 1974 году, отвечая на вопрос о связи его стихов с христианством, он мог сказать: «... Наверно я христианин, но не в том смысле. Что католик или православный. Я христианин, потому что я не варвар. Некоторые вещи в христианстве мне нравятся. Да, в сущности, многое», - а в 1988 в своем стиле «уточнить»: «Я абсолютный, стопроцентный еврей, то есть, на мой взгляд, быть большим евреем, чем я, нельзя... То есть у меня нет никакого чувства идентификации с православием. Дело просто в том, что Россия принадлежит христианской культуре, и потому, хочешь, не хочешь, христианство существует в моих стихах, христианская культура видна в самом языке. И отсюда, я полагаю, очень незначительный элемент чисто еврейских тем в том, что я пишу... Я думаю, что если вообще должен был бы с грехом пополам определить каким-то образом самого себя в церковных категориях, то сказал бы, что, принимая во внимание характер, я, скорее кальвинист, чем кто-либо еще».

Лирический цикл, в отличие от отдельных, не связанных в единое целое, произведений, «дает не мозаику настроений и состояний автора, а воплощает единый художественный образ действительности» [3, 207], то есть способствует восприятию целостной индивидуально-авторской картины мира. Изучение структурных и/или семантических связей между входящими в цикл поэтическими произведениями, сквозных образов, лейтмотивов и других приемов циклизации позволяет глубже исследовать дополнительные смыслы, возникающие вследствие взаимодействия и взаимовлияния объединенных в цикл стихотворений. Явление циклизации рождает новые смыслы не только для всего лирического цикла как целого, но и для каждого отдельного поэтического произведения. Входящее в цикл стихотворение можно считать и звеном в развитии образа, и текстуально и эстетически завершенным произведением; то есть каждое стихотворение в лирическом цикле является одновременно и важной частью целого, и полностью автономным, самостоятельным произведением. Отдельные стихотворения в лирическом цикле, таким образом, «не атомы, а самостоятельные вещи», которые «чрезвычайно выигрывают в целом сборника» [2, 377]. Связь отдельных произведений в циклической форме, а также последовательность этой связи имеет важное художественное значение.

Несомненно, автор, в качестве конструктивных приемов, объединяющих отдельные произведения в лирический цикл, в зависимости от замысла, идеи и/или этапа творчества, может использовать различные элементы, скрепы. В творчестве разных авторов особую значимость могут приобретать разные принципы циклизации: некоторые из них могут становиться более частотными, другие – встречаться реже и/или только в творчестве некоторых авторов.

В лирике И. Бродского можно часто встретить библейские или шире религиозные образы и мотивы. Но полностью этой теме посвящены только такие произведения, как: «Исаак и Авраам» (1963) – единственное стихотворение на ветхозаветную тему, «Сретение» (1972), посвященное Анне Ахматовой, и рождественские стихотворения. Дату написания стихотворений, авторский замысел можно считать наиболее важными факторами, определяющими совокупность стихотворений как цикл. Как писал В. А. Сапогов, «в цикле лирические стихотворения объединены в единую поэтическую структуру при помощи самых различных конструктивных приемов, главным из которых является единая сквозная тема или, что еще чаще, единая авторская эмоция» [5, 8].

Выделение рождественского цикла в творчестве Иосифа Бродского основывается на неоднократных высказываниях самого поэта о своем обещании писать по стихотворению на Рождество каждый год. Это обещание он старался исполнять до конца своих дней. В статье «Никакой мелодрамы. Беседа с И. Бродским» журналист Виталий Амурский вспоминает слова Бродского: «Каждый год на Рождество я стараюсь написать по стихотворению. Это единственный День рождения, к которому я отношусь более-менее всерьез…» [Амурский 1990]. «Я стараюсь каждое Рождество написать по стихотворению, чтобы таким образом поздравить Человека, который принял смерть за нас» [Полухина 2008]. Если выделить все тексты, в которых имеются лексические репрезентанты рождественской ситуации, рождественский цикл Бродского будет состоять из 23 стихотворений.

Несмотря на то, что среди «рождественских стихотворений» есть те, в которых тема Рождества прослеживается только на уровне аллюзий и реминисценций, они представляются нам необходимыми для анализа всего цикла, так как являются значимыми элементами всего семантического поля. Датировка анализируемых произведений позволяет разделить их на два периода: К раннему, советскому (1961 – 1973) относятся такие стихотворения, как: «Рождественский романс» (28 декабря 1961), «Рождество 1963 года» (1963-1964), «На отъезд гостя» (1964), «Новый год на Канатчиковой даче» (январь 1964), «Рождество 1963» (январь 1964), «1 января 1965 года» (январь 1965), «Речь о пролитом молоке» (14 января 1967), «Anno Domini» (январь 1968), «И тебя в Вифлеемской вечерней толпе…» (1969), «Второе Рождество на берегу…» (1971), «24 декабря 1971» (январь 1972). К позднему, американскому (1987 – 1995) – «Рождественская звезда» (24 декабря 1987), «Бегство в Египет» (25 декабря 1988), «Представь, чиркнув спичкой, тот вечер в пещере…» (1989), «Не важно, что было вокруг, и не важно…» (21 декабря 1990), «Presepio» (декабрь 1991), «Колыбельная» (декабрь 1992), «25. XII. 1993» (1993), «В воздухе – сильный мороз и хвоя» (декабрь 1994), «Бегство в Египет (II)» (декабрь 1995).

Важно отметить, что многие «рождественские стихотворения» были написаны И. Бродским в декабре, в рождественский сочельник по западнохристианскому, Григорианскому календарю. Это, на наш взгляд, не только не сужает, но расширяет культурные и географические границы события, включая в семантическое поле Рождества и библейское событие, и разные календарные варианты религиозного празднества, и даже мирской аналог христианского праздника – наступление нового года. Сам поэт говорил: «У меня была идея в свое время, когда мне было 24-25 лет, на Рождество писать по стихотворению» [28, 560]. Эта идея и была воплощена в жизнь.

С 1961 года до вынужденной эмиграции Бродский регулярно писал стихотворения к Рождеству. Затем последовал долгий перерыв. Поэт вернулся к этой теме только в 1987, в год вручения Нобелевской премии. Последнее стихотворение этого цикла «Бегство в Египет» (II) было написано незадолго до смерти, в декабре 1995 года. «В конце концов, что есть Рождество? День рождения Богочеловека. И человеку не менее естественно его справлять, чем свой собственный. Каждый год к Рождеству я стараюсь написать стихотворение для того, чтобы поздравить Иисуса Христа с днем рождения. Это самый старый день рождения, который наш мир празднует» [Там же, 557].

Некоторые стихотворения Иосифа Бродского можно считать такими примерами текстов, в которых зачастую сложно определить: совокупность ли это стихотворений (лирический цикл), одно многочастное стихотворение или несколько отдельных, самостоятельных стихотворных текстов. Перечисленные выше стихотворения И. Бродского, на наш взгляд, представляют именно «тип эстетического целого», совокупность нескольких текстов, одновременно и самостоятельных, и образующих смысловое единство.

Среди »рождественских стихотворений» встречаются и философские размышления (например, «1 января 1965 года», «24 декабря 1971 года»), и описания происходящих/происходивших во время праздника событий (например, «Новый год на Канатчиковой даче», «Anno Domini»), и пересказы евангельского сюжета, своеобразные гимны Рождеству (например, «Рождество 1963», «Бегство в Египет (II)»), то есть каждый из текстов характеризует какую-то определенную грань бытия. Совокупность же этих стихотворений, то есть лирический цикл «воплощает многогранность личности и/или целостное отношение к многомерному, многозначному миру» [1, 139].

Самостоятельность стихотворений в «рождественском цикле» передается разными способами, например, с помощью разных стихотворных размеров и/или индивидуальных заглавий. Единство текстов обеспечивается общим паратекстом, такими важными конструктивными приемами, как датировка написания, авторский замысел, единая авторская эмоция, сквозная тема, образы, «ключевые слова» (лейт-образы) и лексические скрепы между стихотворениями.

В мировой поэзии сложно найти аналоги циклу рождественских стихотворений Иосифа Бродского, но, безусловно, существовали литературные произведения, которые могли послужить предпосылками, отправными точками для данных стихотворений. Во-первых, это евангельские стихи Бориса Пастернака, которые были включены в роман «Доктор Живаго». Во-вторых, Джоном Донном, английским поэтом XVII века, был написан венок религиознофилософских сонетов «La Corona». Несмотря на то, что венок сонетов был написан английским поэтом одномоментно, его фабула – вся евангельская история, последовательное изложение жизни Христа; а Бродский писал рождественские стихи почти каждый год, в течение всей жизни; сонеты Джона Донна, на наш взгляд, можно считать одной из возможных предпосылок к созданию цикла «рождественских стихотворений».

Уже тот факт, что первое стихотворение этого цикла датировано 1962 годом, а, как отмечают исследователи, это год обращения Бродского к английской поэзии вообще и творчеству Джона Донна в частности, говорит о многом. Джон Донн был одним из любимых поэтов Иосифа Бродского, его стихи он переводил и ему посвятил «Большую элегию Джону Донну» (1963). Бродский говорил, что в сонетах Донна 161 о жизни Христа ему «ужасно понравился этот перевод небесного на земной то есть перевод явлений бесконечных в язык конечный».

Рождественские стихотворения Иосифа Бродского, на наш взгляд, можно считать еще одним прекрасным примером подобного перевода.

2.2. Актуализация рождественской художественной традиции в творчестве поэта 60 – 70-х годов

В интервью П. Вайлю «Рождество: точка отсчета» Бродский рассказывает как появились первые рождественские стихи: « все началось даже не с религиозных чувств, не с Пастернака или Элиота, а именно с картинки «Поклонение волхвов». Анализ первого рождественского стихотворения Бродского «Рождественский романс» позволяет нам усомниться в словах поэта. С нашей точки зрения уже первое стихотворение цикла Бродского создано в рамках соперничества с Пастернаком, достигшем своего апогея в стихотворении «Рождественская звезда» (1987).

В диалогах с журналистом С. Волковым Бродский вспоминал о своих беседах с Ахматовой в 1962 году (первое рождественское стихотворение поэта «Рождественский романс» написано в это время): «Мы в тот период как раз обсуждали идею переложения Псалмов и вообще всей Библии на стихи. Возникла такая мысль, что хорошо бы все эти библейские истории переложить доступным широкому читателю стихом. И мы обсуждали – стоит ли это делать или же не стоит. И если стоит, то, как именно это делать. И кто бы мог это сделать лучше всех, чтобы получилось не хуже, чем у Пастернака...» .И дальше еще одно очень важное свидетельство Бродского: Вообще-то мне стихи Пастернака из романа очень сильно нравятся, особенно «Рождественская звезда».

Итак, мы видим, что Бродский не отрицает влияния Пастернака на свои рождественские стихи, однако хочет обозначить самостоятельность прихода к теме Рождества: «все началось с картинки, а не с Пастернака». Нам же кажется, что уже первое стихотворение евангельского цикла Бродского «Рождественский романс» написано в рамках соперничества с Пастернаком, достигшем своего апогея в стихотворении «Рождественская звезда» (1987).

В структуре романа Пастернака «Доктор Живаго» имеется целый рождественский раздел: «Елка у Свентицких». Именно в этой части Юрий Живаго думает о Блоке как о «явлении рождества во всех областях русской жизни».

Первое рождественское стихотворение Бродского, так же как и пастернаковское связано с именем Блока, чтобы убедиться в этом достаточно просто перечислить образы стихотворения: «В ночной столице»... «выезжает на Ордынку // такси с больными седоками, // и мертвецы стоят в обнимку с особняками», «хор пьяниц», «красотка записная», «желтая лестница», «морозный ветер», «бледный ветер», - что ни образ, то явная отсылка к стихам Блока. Бродский не oграничивается только образами, стилистика его стихотворения тоже блоковская: напевность повествования, пронизанность стиха метафорами, иррациональность построения образов.

Однако Бродский не ограничивается только образами, стилистика его стихотворения – тоже блоковская. Напевность повествования, иррациональность построения образов, и наконец, пронизанность стиха метафорами – излюбленный прием романтического «преображения действительности», выдвигаемый Блоком, согласно исследованиям Жирмунского, в роль «главенствующего приема, стилистической доминанты». Обыденное, вливающееся широкой струей в городские стихи Блока, всегда почти на грани фантастического, сквозит иными мирами. Все вышеперечисленное легко обнаруживается и в стихотворении Бродского. Действительность настолько преображена метафорами, что требуется значительное усилие, чтобы понять вообще, о чем идет речь. Исследователь О. Лекманов предлагает свои варианты ответов на «загадки» Бродского: «ночной кораблик негасимый» - луна, «полночный поезд новобрачный»- поезд «Красная стрела», «выговор еврейский на желтой лестнице печальной» - лестница синагоги и так далее.

Чем можно объяснить подобный блоковский подтекст, тем более, что Бродский неоднократно подчеркивал свое скептическом отношении к знаменитому поэту Серебряного века? Л. Лосев по этому поводу говорит следующее: «Иосиф, не будучи большим поклонником Блока, вступаег с ними (Вл. Соловьевым и Блоком) в полемические отношения, сплошь и рядом выворачивает их идеи, он их отвергает, он их пародирует и делает всевозможные стилистические операции полемического характера. Но он, повторяю, все время говорит сними на одном языке». Стихотворение Бродского и является, с нашей точки зрения, «стилистической операцией полемическою характера». Перед нами факт поэтического развития через диалектику «своего иного», и это уже не просто «интертекст», а нечто большее.

При всей акцентированной вторичности «Рождественского романса» в нем отчетливо слышен и голос самого Бродского. Впервые именно в этом стихотворении начинает звучать интонация «маятника» - интонация, «присущая времени как таковому» (с точки зрения Бродского).

Стихотворения «Рождество 1963 года» и «Рождество 1963» написаны в рамках поиска и осмысления собственного подхода к раскрытию темы Рождества. В них поэт ограничивает себя рамками строго рождественского сюжета, продолжая тем самым традицию духовных стихов Фета, Элиота, Пастернака; традицию истоком которой является литургическая поэзия. Идея обоих стихотворений в том, чтобы рассказать о значимости и смысле этого события для всего человечества.

В последующих стихотворениях первого периода Бродский отходит от выше обозначенной линии. Тяжело думать и писать о человечестве на фоне известных событий собственной биографии ( арест, суд, ссылка ). Личное, субъективное входит в рождественскую лирику поэта. Усиление авторского начала в рождественском повествовании (наблюдаемое у Бродского вплоть до 1987 года ) может быть рассмотрено как продолжение традиций Серебряного века, когда поэты опирались прежде всего на субъективные представления и мечтатшя. Наиболее яркой иллюстрацией подобного подхода к теме является стихотворение «Звезда блестит, но ты далека...» (1964), в котором Бродский использует рождественский сюжет как некую «архетипическую ситуацию»: поэт поздравляет с днем рождения самого себя (ссыльного и одинокого) и говорит о том, что только « Шнурки башмаков и манжеты брюк, // а вовсе не то, что есть вокруг, // мешает почувствовать мне наяву // себя - младенцем в хлеву».

Находясь в ссылке Бродский напишет еще два стихотворения, связанных с темой Рождества: «На отъезд гостя» (1964) и «1 января 1965 года» (1965). Объединяет эти тексты то, что рождественский праздник в них связан прежде всего с идеей структурирования времени, само слово «Рождество» уходит из названий стихотворений, а на его место приходит обозначение неких рубежей в жизни обычного человека. В итоге. Рождество для Бродского в период ссылки выступает как универсальная точка отсчета, но не в жизни человечества (как оно традиционно изображалось), а в «сознании одного конкретного индивидуума» (И. Бродский)

После долгожданного возвращения домой романтическое смятение чувств уступает место подспудно ощущаемому трагизму бытия, вследствие чего в стихотворении « Речь о пролитом молоке» (1967 ) тема Рождества вновь трактуемая как тема рубежа и точки отсчета, обретает общечеловеческий масштаб (как это уже было в стихах 1963 года), но теперь индивидуальный жизненный контекст принципиально важен для понимания произведения и потому прописан достаточно зримо и ярко.

Тема стихотворения «Anno Domini» (1968) - описание Рождества в римской провинции, но на самом деле рамки поэтического повествования намного шире: наиболее ярко звучит тема империи. Рождественский же мотив, возникающий в тексте в форме видения лирического героя связан с именем Цинтии. Евангельский сюжет вновь истолкован автором как «архетипическая ситуация» , но теперь в роли «Младенца» выступает не сам лирический герой, а его сын. Традиционный сюжет переосмыслен, сознательно снижен и лишен божественности.

В рождественском стихотворении 1969 года «И Тебя в Вифлеемской вечерней толпе...» именно тема Рождества является ведущей, в отличие от большинства предыдущих. Мотив повторного прихода Спасителя ( «И Тебя в Вифлеемской вечерней толпе // не признает никто:..» ) органически связывает это стихотворение с одной из линий рождественской поэзии Серебряного века, восходящей к Вл. Соловьеву. В отличие от традиционного настроя рождественских стихов ( света и радости от сознания того, что родился Спаситель ) главная эмоция стихотворения Бродского - это «страх»: человеческий страх перед «неотвратимостью пустоты» и темноты. Характерно световое решение в стихотворении: все погружено во мрак - вспыхивает лишь «спичка», затем «искра электрички», и в конце «нимб засветился, // на века в неприглядном подъезде». Зажженная спичка, искра, светящийся нимб - в своей совокупности эти образы вполне сопоставимы с образом рождественской звезды, обязательной для всех стихотворений цикла Бродского. Он может отказаться почти от всех элементов сюжета Рождества, но звезда остается всегда, и этому можно попытаться найти объяснение.

Лирический герой Бродского, начиная с самых ранних стихов, напряженно вглядывается во мрак. М.Н. Липовецкий верно замечает, что «повторяющийся ход логики Бродского - максимальное погружение во мрак и безнадежность поразительным образом выводит к свету и, в конечном итоге, к чувству гармонии с мирозданием» ( хотя точнее будет сказать надежды на эту гармонию ).

В стихотворении «Второе Рождество на берегу...» (1971) перед нами снова итог - на сей раз любовных отношений. Евангельский сюжет не прописан никак, на первый план выдвигается авторское мироощущение, а «Звезда Царей» воспринимается лишь как атрибут Рождества, как указание времени написания стихотворения. Усиление авторского начала в рождественском повествовании, с одной стороны, может быть рассмотрено как продолжение традиций Серебряного века, с другой, - в противовес модернизму, Бродский лишает лирического героя права на роль центра мироздания, на роль «нового Бога», творящего свой субъективный универсум. Герои Бродского - лишь песчинки в мире, основанном на «онтологической пустоте».

Пустота в поэзии Бродского осознается как неизбежная среда существования, и поэтическая речь автора всегда исходит из пустоты. В конечном итоге пустота оказывается у Бродского наиболее последовательно доведенным до конца выражением Вечности, и именно возд)гх пустоты, как тго ни парадоксально, становится источником света, одолевающего тьму и безнадежность бытия. В рождественской лирике это положение впервые четко обозначено в стихотворении «24 декабря 1971 года»: «Пустота. Но при мысли о ней //видишь вдруг как бы свет ниоткуда.//Знал бы Ирод, что чем он сильней, // тем верней, неизбежнее чудо».

Постоянное присутствие пустоты формирует образ лирического героя поэзии Бродского, определяющей чертой которого стало состояние отчуждения от социума, от людей, от истории, от природы. Показательно в этом отношении Рождественское стихотворение «Лагуна» (1973). Его герой - это «соверпгенный никто, человек в плаще, // потерявший память, страну, отчизну, сына;..». Анонимность лирического героя этого стихотворения Бродского имеет более глубокие корни, чем просто факт вынужденной эмиграции в 1972 году. Настойчивое вглядывание в пустоту, отношение к ней как к единственной реальной Вечности определило вектор движения и поэта, и его стихов.

После 1973 года Рождество уходит из иоэзии Бродского. В стихах «Декабрь во Флоренции» (1976), «Первый день нечетного года» (1983) о нем нет ни слова, хотя в предыдущие годы в текстах с таким названием оно непременно бы возникло.

В стихотворении 1978 года «Помнишь свалку вещей на железном стуле,..» Рождество существует только на уровне воспоминания. Однако, ахматовская строчка, взятая в качестве эпиграфа («Пора забыть верблюжий этот гам // И белый дом на улице Жуковской») перечеркивает даже воспоминание и о Рождестве, и о любви. В 1980-м году в стихотворении «Снег идет, оставляя весь мир в меньшинстве...» у Бродского все же появляются рождественские образы, но это пока лишь «осколок звезды».

Только в 1985 году Бродский вновь пишет стихотворение «Замерзший кисельный берег» «в день рождения Христа». И хотя рождественская сказка замерзла, лирический герой все же смотрит в небо, «вглядываясь в начертанья // личных имен там, где нас нету; ..», там где может загореться звезда.

Для Бродского она загорается в 1987 году.

В некоторых стихотворениях слово Рождество включено в название и выполняет текстообразующую и сюжетообразующую функцию, в других тема Рождества представлена только несколькими лексическими единицами, что позволяет некоторым исследователям отрицать наличие рождественского цикла в творчестве поэта [Келебай 2001]. Однако эти стихотворения, написанные в течение 38 лет, объединены не только темой, но и повторяющимися художественными приемами, лексикой, часто метрическим сходством, что позволило другим филологам определить эти стихи как лирический цикл [Подгорская 2005: 148]. Нельзя не упомянуть также об автобиографической подоплеке многих деталей в рождественских стихотворениях [Полухина 2010, Лосев 2012, Айзенштейн 2012]. Так, в январе 1964 года, находясь в психиатрической больнице, И. Бродский написал стихотворение «Новый год на Канатчиковой даче». Показательно, что рождественское стихотворение характеризуется отсутствием основных образов Рождества. Это становится приметой бедствий поэта: «ни волхвов, ни осла, / ни звезды, ни пурги, / что младенца от смерти спасла, / расходясь, как круги / от удара весла» (Новый год на Канатчиковой даче, январь 1964.)

В стихотворении «Anno Domini», написанном в 1968 году, поэт также отчасти кодирует личную трагедию разрыва отношений с Мариной Басмановой (его сыну к тому времени было около семи месяцев). А. Ранчин вспоминает: «Рождество Сына, отдаленного от Небесного Отца огромным расстоянием, – это еще и рождение сына поэта от М. Басмановой; сына, которого отделили от земного отца-изгнанника тысячи километров» [Ранчин 2001]: «смотрю в окно на спящие холмы / и думаю о сходстве наших бед: / его не хочет видеть Император, / меня – мой сын и Цинтия».

Лексический состав рождественских стихотворений Иосифа Бродского имеет свои особенности, дисонирующие с общей лирической тональностью, свойственной русской рождественской поэзии, что может отражать авторские установки.

Лексико-семантическое поле «Рождество» в текстах И. Бродского характеризуется многократным уменьшением или даже исчезновением традиционных лексических репрецентантов прецедентной ситуации. Вопреки тому, что слова Бог, Господь, Боже являются одними из самых частотных в творчестве поэта, в рождественском цикле их количество уменьшается по сравнению с количеством этих лексем в стихотворениях предшествующих периодов.

В описании рождественской ситуации И. Бродским употребляется наибольшее количество «погодных» репрезентантов: снег, холод, ветер, пурга, метель, вьюга, лютая стужа, снежная крупа. Семантические компоненты ночь и пустота представлены в выбранных текстах в большом количестве, они являются ядерными в данном поле. Таким образом, автор создает неблагоприятные условия для персонажей прецедентной евангельской истории.

Как следствие, в произведениях И. Бродского исчезает мажорная тональность. Для поэта Рождество прежде всего чудо. В рассматриваемых стихах слова со значением «чудо», из которых в стихотворении «25.XII.1993»: «что нужно для чуда? Кожух овчара, / щепотка сегодня, крупица вчера, / и к пригоршне завтра добавь на глазок \ огрызок пространства и неба кусок. / И чудо свершится. Зане чудеса, / к земле тяготея, хранят адреса, / настолько добраться стремясь до конца, / что даже в пустыне находят жильца. / А если ты дом покидаешь – включи / звезду на прощанье в четыре свечи, / чтоб мир без вещей освещала она, / вослед тебе глядя, во все времена». Несмотря на утверждение некоторых исследователей творчества поэта об отсутствии в его стихотворениях представления о Спасении и Искуплении, в рождественском цикле употребляются слова с религиозным значением «спасение»: «младенец родился в пещере, чтоб мир спасти; / мело, как только в пустыне может зимой мести» (Рождественская звезда). В двух других контекстах употреблена лексема Спаситель с прописной буквы.

В стихотворениях И. Бродского, воссоздающих референциальную ситуацию Рождения Христа, можно наблюдать нехарактерное для поэтики автора отсутствие описания вещного мира: «чтоб мир без вещей освещала она». И, наоборот, большое количество вещных лексем в стихотворениях, описывающих празднование Рождества и Нового года. Например, в стихотворении «В Рождество все немного волхвы»: «сетки, сумки, авоськи, кульки, / шапки, галстуки, сбитые набок. / Запах водки, хвои и трески, / мандаринов, корицы и яблок. / Хаос лиц, и не видно тропы / в Вифлеем из-за снежной крупы». Избыток лексем тематического поля «Вещный мир» подчеркивает суету и исчезновение духовного смысла праздника. Неслучайно в последних строках перечисляются отсутствующие персонажи и предметы прецедентной ситуации.

Мотив «отсутствия, пустоты» повторяется в произведениях И. Бродского часто и особенно продуктивен. В некоторых стихотворениях И. Бродского «отсутствие» становится идеальной формой бытия («Наряду с отоплением в каждом доме…», «Ты забыла деревню, затерянную в болотах…», «Посвящение стулу», «Письма римскому другу», «Похороны Бобо» и многие др.). Мотив «пустоты, отсутствия» создается высокой употребительностью отрицательной частицы не и усилительной ни при описании рождественской ситуации: «ни волхвов, ни осла, / ни звезды, ни пурги» (Спать, рождественский гусь…); «волхвы забудут адрес твой. / Не будет звёзд над головой» (1 января 1965года); «даже зная, что пусто в пещере: / ни животных, ни яслей, ни Той, / над Которою – нимб золотой. / Пустота. […] Кто грядет – никому непонятно: / мы не знаем примет, и сердца / могут вдруг не признать пришлеца» (24 декабря 1971).

В рождественском цикле необходимо отметить еще некоторые особенности, отличающие репрезентацию ситуации Рождества в творчестве И. Бродского от изображения этой ситуации в творчестве других поэтов. Помимо отмеченных лексических характеристик, добавим, что в этом цикле поэт употребляет лексику, нетипичную для рождественской истории. И. Бродский использует для Бога-Сына и Бога-Отца номинации: беглый, бездомный, каторжанин («В воздухе – сильный мороз и хвоя…», «Представь, чиркнув спичкой…»). В стихотворении «В воздухе – сильный мороз и хвоя…» биография Иисуса Христа передается семантикой современного И. Бродскому уголовного мира (дважды сидевший в Крестах, полтора года отбывший в ссылке, И. Бродский был знаком с этим миром): «верят в Христа, так как сам он – беглый: / родился в пустыне, песок-солома, / и умер тоже, слыхать, не дома…». В поэтике И. Бродского лексика с тюремной семантикой становится средством описания жизни Христа.

Место традиционного описания прецедентного события Рождества: прославления, молитвы, благодарности, самой референтной ситуации, в рождественском цикле И. Бродского может быть занято описанием городского топоса («Рождественский романс», «Замерший кимельный берег»), ночи в психиатрической больнице («Спать, рождественский гусь»), отпуска в Ялте («Второе Рождество на берегу…»), античного топоса («Anno Dоmini»), пансиона у моря («Лагуна»), размышлений лирического героя о том, как найти деньги, и о других предметах, далеких от темы Рождества («Речь о пролитом молоке»), ссылки («На отъезд гостя», «Звезда блестит, но ты далека»). В большинстве из перечисленных рождественских стихотворений присутствует автобиографический подтекст, обращаясь к ситуации Рождества, автор осмысливает свою жизнь.

Таким образом, в авторской художественной картине мира наблюдается большое количество трансформаций исследуемого феномена, что позволяет рассматривать рождественский цикл поэта действительно как индивидуальный многоаспектный образ, вербализующийся несколькими способами.

1) Текстовыми доминантами и ключевыми словами всего цикла становятся слова звезда и пустота.

2) Обращаясь к рождественской истории, поэт, как и в стихотворениях, включающих античные прецедентные феномены, часто осмысливает события своей биографии в соотношении с вечностью. Поэтому событие Рождества включено в рамки описания ссылки, психиатрической палаты, пансиона, отпуска на юге и так далее. Это влечет изменения в лексической экспликации ситуации Рождества: употребление жаргонной лексики, лексики с «тюремной» семантикой, использование таких лексических погодных репрезентантов как холод, мороз, вьюга, снег, пурга и так далее, в противоположность лексическим репрезентантам в рождественской поэзии предшествующих периодов, где актуализируются смыслы, связанные со светлыми, радостными сторонами праздника.

3) Частотность отрицательных конструкций. Во многих стихотворениях поэт перечисляет отсутствующих персонажей и забытые атрибуты рождественской ситуации, внося мотив пустоты: «пусто в пещере: / ни животных, ни яслей, ни Той, / над Которою – нимб золотой» (В Рождество все немного волхвы…); «Пустота. Но при мысли о ней / видишь вдруг как бы свет ниоткуда. / Кто грядет – никому непонятно: / мы не знаем примет, и сердца / могут вдруг не признать пришлеца» (В Рождество все немного волхвы…); «ни волхвов, ни осла, / ни звезды, ни пурги» (Новый год на Канатчиковой даче); «волхвы забудут адрес твой. / Не будет звёзд над головой» (Волхвы забудут адрес твой); «что места другого им не было в мире» (Не важно, что было вокруг, и не важно…); «привыкай, сынок, к пустыне. / Под ногой, / окромя нее, твердыни / нет другой» (Колыбельная); «я факта в толк не возьму простого, / как дожил до от Рождества Христова» (Речь о пролитом молоке).

Для поэзии И. Бродского в целом характерно употребление отрицательных конструкций, в том числе в одном микроконтексте с религиозной лексикой: «он не находил Бога. / Ибо не обращал свой взор к небу. / Земля – она была ему ближе. / И он изучал в Сарагоссе право Человека / и кровообращение Человека – / в Париже. / Да. Он никогда не созерцал / Бога / ни в себе, / ни в небе, / ни на иконе, / потому что не отрывал взгляда / от человека и дороги» (Стихи об испанце Мигуэле Сервете…); «о, никогда ни тем, ни этим/ не примиренная душа» (Три главы); «нет мне изгнанья ни в рай, ни в ад» (Романс); «и флейта, как архангела труба, / на Страшный Суд меня не позовет» (Шествие); «не грех – но это странная любовь. / Не чудо, но мечта о чудесах, / неправедник, а все ж поторопись / мелькнуть и потеряться в небесах / открыткой в посполитый парадиз» (Зофья); «ни волхвов, ни осла, / ни звезды, ни пурги, / что младенца от смерти спасла» (Новый год на Канатчиковой даче); «он корни запустил в свои / же листья, адово исчадье, / храм на крови. / Не воскрешение, но и / не непорочное зачатье, / не плод любви» (Шиповник в апреле) и другие. В представленных фрагментах можно увидеть отмеченный Н. Азаровой характерный для поэзии И. Бродского отрицательный анжамбеман, который часто не несет в тексте дополнительной семантической нагрузки [Азарова 2008], но актуализирует само отрицание.

4) Отсутствие описаний вещного мира, нехарактерное для поэтики И. Бродского, в стихотворениях, посвященных именно Рождению Христа: «а если ты дом покидаешь – включи / звезду на прощанье в четыре свечи, / чтоб мир без вещей освещала она, / вослед тебе глядя, во все времена» (Что нужно для чуда? Кожух овчара...).

5) При этом в рождественском цикле присутствует представление о Спасении через Рождение Христа, акцент на мотиве жертвенности, страдании в противоположность традиционной для поэзии Золотого и Серебряного века праздничной тональности. Это обстоятельство позволяет отрицать замечание некоторых исследователей, что в стихах поэта отсутствует главная религиозная составляющая – прославление события рождения Спасителя мира [Подгорская 2005: 148].

6) Особенностью рождественских стихотворений И. Бродского, не представленной в рассмотренных текстах других поэтов, следует назвать включение в референциальную ситуацию образа Бога-Отца. Его присутствие передается мотивами узнавания, взгляда, звездного луча, связующего Отца с Сыном. Таким образом, стихотворения имеют «две координаты развертывания» – горизонтальную и вертикальную: «из глубины Вселенной, с другого ее конца, / звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд Отца» (Рождественская звезда); «представь, что Господь в Человеческом Сыне / впервые Себя узнает на огромном / впотьмах расстояньи: бездомный в бездомном» (Представь, чиркнув спичкой, тот вечер в пещере…).

7) С одной стороны, в рождественских стихотворениях И. Бродского присутствует семантика теоцентризма, бесстрастности, сосредоточенности на божественном замысле и происходящем чуде: «и, взгляд подняв свой к небесам, / ты вдруг почувствуешь, что сам – / чистосердечный дар» (1 января 1965 года); «так что то, что / там Его царствие – это точно. / Оно от мира сего заочно» (Речь о пролитом молоке); «планеты раскачиваются, как лампады, / которые Бог возжег в небосводе / в благоговеньи своем великом / перед непознанным нами ликом / (поэзия делает смотр уликам), / как в огромном кивоте» (Речь о пролитом молоке); «и Младенца, и Духа Святого / ощущаешь в себе без стыда; / смотришь в небо и видишь – звезда» (24 декабря 1971 года); «представь, что Господь в Человеческом Сыне / впервые Себя узнает на огромном / впотьмах расстояньи: бездомный в бездомном» (Представь, чиркнув спичкой…) и другие. С другой стороны, рождественский цикл написан в поиске и осмыслении собственного подхода к раскрытию темы Рождества, в чем-то опирающейся на лирическую интонацию прежде всего Серебряного века.

8) Авторское художественное осмысление прецедентной ситуации Рождества актуализирует не типичные для нее смысловые доминанты: отрицание, пустоту, страдание, прозаизацию, которые становятся конструктами, порождающими новое лингвоментальное пространство. О данных конструктах говорит лексическая информация, их воплощающая: большое количество лексем со значением пустоты, холода; многочисленные конструкции с негацией, разговорная и просторечная лексика, лексика с «тюремной» семантикой и другие средства.

2.3. Символика рождественских образов в поздней лирике И. Бродского

Эволюцию Иосифа Бродского от первого рождественского стихотворения, появившегося в 1961 году к последнему, которое датировано 1995 годом, можно описать, как движение от усложненности и избыточности к внешней простоте и аскетизму, в конечном счете, – движение к подлинно метафизической поэзии: «...выпендриваться не нужно. Во всяком случае у читателя <...> особенных трудностей возникнуть не должно». Так судил о своих рождественских стихах сам поэт в беседе с Петром Вайлем.

Поздний этап развития рождественской темы в творчестве Бродского включает девять стихотворений, созданных с 1987 по 1995 год. В них поэт сознательно ограничивает себя рамками рождественской фабулы. Поэта теперь интересуют коллизии только внутри этого сюжета, отныне он изображает Рождество как событие важное не для земного мира, не для людей, но для Бога-Сына и Бога-Отца. Отказ от изображения человеческих эмоций, повествовательный характер поэзии, без патетики изысков, нейтральность и монотонность звучания - все это способствует восприятию образа Рождества как события вневременного, вечного.

Первое стихотворение периода «Рождественская звезда» (1987) сознательно названо так же, как и пастернаковское стихотворение 1947 года, и по сути является ответом автору «Доктора Живаго». Возражения Бродского «по поводу того, как пастернак обращался с рождественским сюжетом» возникли не в 1987 году, все это плод долгих раздумий и поисков. М. Йованович убедительно доказывает. Что Пастернак был необходим Бродскому, как одна из самых значительных точек отсчета в его поэтическом творчестве: «Без Пастернака осталось бы в нем непонятно многое», хотя расхождения между ним и Бродским основополагающи и принципиальны».

В сравнении с пастернаковской романтической стихийностью и одухотворенностью стихотворение Бродского являет собой пример «формообразующего аналитизма» (Е.Б. Келебай). Это почти математическая формула, сознательно лишенная эмоций. Главное же расхождение Бродского и Пастернака состоит в трактовке образа рождественской звезды. У Пастернака стихотворение заканчивается так: «с порога на Деву, // как гостья, смотрела звезда Рождества». У Бродского: «звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд Отца». Бродский впервые в русской рождественской лирике трактует образ рождественской звезды как взгляд Бога-Отца. Это стержень, на котором строится вся последующая рождественская лирика поэта, сосредоточенная на взаимоотношениях Бога-Сына и Бога-Отца.

Так, в стихотворении «Представь, чиркнув спичкой, тот вечер в пещере,..» (1989) Бродский в очередной раз воспроизводя фабулу рождественского сюжета, приглашает читателя погрузиться в атмосферу Рождества и понять, что «...Господь в Человеческом Сыне // впервые Себя узнает на огромном // впотьмах расстояньи: бездомный в бездомном».

В стихотворении 1990 года «Не важно, что было вокруг...» новый поворот темы состоит в том, что теперь уже «Сын» смотрит на «Отца»: «...и некуда деться Ей (Звезде) было отныне от взгляда Младенца».

 Последующие рождественские стихи написаны все в той же монотонной холодности амфибрахия: «Бегство в Египет», «Представь, чиркнув спичкой, тот вечер в пещере…», «Presepio». И все они похожи на словесное, поэтическое переложение живописных полотен, а в «Presepio» дано описание витрины магазина, украшенной к Рождеству. Но в этом стихотворении чувствуется тоска от профанации «священного хронотопа», от «деиконизации» и жажда по изменению масштаба: от «хронотопа» витрины до «хронотопа» галактики. 

В этих стихах постоянен образ пустыни: «… мело, как только в пустыне может зимой мести» («Рождественская звезда»), «В пустыне, подобранной небом для чуда…» («Бегство в Египет»), «… а что до пустыни, пустыня повсюду («Представь…»), «…шагнуть / в другую галактику, в гулкой пустыне / которой светил — как песку в Палестине» («Presepio», III, 190). В стихотворении же «Колыбельная» звучит стоический гимн пустыне:

Родила тебя в пустыне
 я не зря. 
 Потому что нет в помине 
 в ней царя. 
 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
 Привыкай, сынок, к пустыне
 как к судьбе. 
 Где б ты ни был, жить отныне
 в ней тебе.
 Я тебя кормила грудью. 
 А она
 приучила взгляд к безлюдью, 
 им полна.

 Пустыня — идеальный символ единения времени и пространства, символ, где снимаются все их противоречия. В пустыне время неотличимо от пространства, и наоборот. Хотя, на первый взгляд, кажется, что пустыня — это победа пространства над временем, ибо перед нами — плоскость, горизонталь, тогда как время — вертикаль в поэтике И. Бродского. Но все дело в песке. Песок есть символ овеществленного времени. В пустыне время отдыхает, так как достигает своей цели — небытия. Пустыня — это небытие, а небытие — это ад.

 Пустыня, окружающая человека, есть своеобразное воплощение мироощущения И. Бродского. Это мироощущение экстраполируется и на Рождество. Рождество, таким образом, оказывается одновременно и сошествием в ад, то есть сразу — без смерти крестной. Но если нет смерти, то нет и воскресения. Нет воскресения — нет и спасения. Вот откуда безрадостность поздних рождественских стихов И. Бродского. Есть вера в Рожденного, но нет веры в Воскресшего, то есть Победившего ад и смерть. Именно здесь тупиковость мироощущения и мировоззрения И. Бродского. 

В 1991 году в стихотворении «Presepio» (от лат. «ясли») автор на первый взгляд остается в рамках рождественского сюжета, но на самом деле перед читателем картинка-перевертыш: божественная мистерия – «набор игрушек из глины», а сами люди – игрушки для Богов.

В стихотворении 1992 года «Колыбельная» (единственном, написанном от лица Матери) пустота, лежащая, по Бродскому, в основе мира трансформируется в твердь: также как в рождественской лирике первою периода только в непроглядной тьме может загореться звезда, так и здесь - только холодная пустыня может стать колыбелью Христа. В плане развитая образа рождественской звезды стихотворение «Колыбельная» можно рассматривать как итоговое. То, что начиналось в 1967 («Речь о пролитом молоке») с образа горящей перед иконой лампады как символа надежды, в 1992 приходит к своему логическому концу: лампада превращается в «лампу», которую жжет о «Сыне» Бог-Отец.

В последнем из написанных Бродским рождественских стихотворений «Бегство в Египет» (1995) полемика с Пастернаком сходит на нет: поэт отказывается от попыток рационально объяснить величайшую тайну в истории человечества и пишет: «Звезда смотрела через порог. //Единственный среди них, кто мог // знать, что взгляд ее означал // был Младенец; но Он молчал».

Сцена в пещере описана поэтом совершенно беспафосно: Бродский использует подчеркнуто разговорную лексику, почти не употребляет инверсий и сложных синтаксических конструкций, столь характерных для его поздних стихов. Однако видимая легкость текста оказывается иллюзорной при повторном, более внимательном его прочтении.

«Бегство в Египет» предлагает читателю и исследователю сразу несколько загадок. Первой и самой трудной из них оказывается само заглавие стихотворения, входящее в видимое противоречие с его сюжетом. Следуя логике евангельских событий, можно с уверенностью утверждать, что Рождество Христа и бегство Святого Семейства от преследований Ирода в Египет разделены довольно значительным временным промежутком. Когда Ирод узнал от волхвов о рождении Христа, Младенцу было уже около двух лет: «Тогда Ирод, увидев себя осмеянным волхвами, весьма разгневался и послал избить всех младенцев в Вифлееме и во всех пределах его, от двух лет и ниже, по времени, которое выведал от волхвов» (Матф. 2; 16). Вифлеемская звезда появилась на небосклоне в момент рождения Христа, однако волхвам понадобился достаточно долгий срок, чтобы добраться до Иудеи. Больше того, в момент посещения волхвов Святое Семейство уже давно покинуло вынужденное и, конечно, временное пристанище, пещеру-хлев: волхвы, «вошедши в дом, увидели Младенца с Мариею, Матерью Его, и, падши, поклонились Ему…» (Матф. 2; 11). В классическом толковании Евангелия это место трактуется весьма недвусмысленно: «Родился Иисус Христос в пещере, а поклонялись Ему волхвы в доме, в котором после того поселилось Святое Семейство».

Тем не менее, Бродский настойчиво помещает Младенца и его близких в пещеру, снабжая ситуацию важнейшими атрибутами первой рождественской ночи: место рождения Христа, хлев, противопоставлено комнате («Надежней суммы прямых углов!»), колыбель-ясли заменена соломенной постелью – такой же, как и у животных в хлеву (мулы и волы), Христос описан как новорожденный («Младенец, будучи слишком мал/ чтоб делать что-то еще, дремал»), «через порог» пещеры глядит Вифлеемская звезда. Вместе в тем, название стихотворения и сюжетная линия, связанная с Иродом, уже «выславшем войска» для избиения младенцев, относят описываемые события ко времени после поклонения волхвов. Откровенно признаемся, что найти правдоподобное объяснение этой хронологической путаницы довольно затруднительно Отмеченное нами наложение двух евангельских ситуаций друг на друга прослеживается не только на сюжетном, но и на других уровнях текста. Так, тема Ирода и его погони за Младенцем, неожиданно и, на первый взгляд, совершенно немотивированно вклинивается в описание пещеры и ее насельников. Интересно, что в третьей строфе автор методично перечисляет, чем занимались члены Святого Семейства: «Мария молилась», «Иосиф… глядел», «Младенец… дремал». А начальный стих пятой строфы, продолжая ту же тему, звучит как обобщение: «Спокойно им было в ту ночь втроем». Строфа, посвященная Ироду, – четвертая – «разрывает» связный рассказ, создавая, таким образом, ощущение, что она введена специально для того, чтобы акцентировать тему бегства в Египет и оправдать название стихотворения.

Сходную функцию несут образы животных, сопровождающих Святое Семейство – мул и вол. Мул вполне мог служить средством передвижения для Марии и Младенца во время бегства в Египет. Вол, конечно, – абсолютно лишний в ситуации бегства, зато более чем уместен у колыбели Иисуса в рождественскую ночь. Автор демонстративно не хочет различать животных: «Только мул/ во сне (или вол) тяжело вздохнул» – и этим неразличением еще раз совмещает два временных плана. Рождество и бегство в Египет у поэта всё время совпадают.

Почему Бродский методично совмещает описание рождественской ночи с изображением бегства Святого семейства в Египет? Напрашивающийся ответ: поэт был склонен рассматривать ситуацию Рождества как архетипическую, поскольку, по Бродскому, Рождество – «это праздник хронологический, связанный с определенной реальностью, с движением времени». Неважно, сколько времени прошло со дня рождения божественного Младенца – два года или две тысячи лет – события той Вифлеемской ночи вновь и вновь повторяются и переживаются человечеством. В свою очередь и человечество может быть представлено как самыми близкими Христу людьми, так и безликой толпой, бессмысленно закупающей продукты в советских магазинах для неведомого праздника (вспомним наш разбор стихотворения «24 декабря 1971 года»). И смиренная молитва Марии, очевидно еще не знающей о предназначении рожденного ею Младенца, и предновогодняя суета ни во что не верующих людей оправданы «светом ниоткуда» – «основной механизм Рождества», описанный поэтом за 24 года до «Бегства в Египет (2)», уже приведен в действие.

Попытавшись определить основную мысль рассматриваемого стихотворения Бродского (впрочем, как и некоторых других его рождественских текстов), резюмируем: рождественское чудо повторяется из года в год и, независимо от веры в него, так или иначе воздействует на человеческие жизни. Неслучайно стихотворение «Бегство в Египет» 1995 года имеет порядковый номер – цифра 2 указывает на бесконечное число повторов («Бегство в Египет» 1988 года не обозначено цифрой 1).

Нашу догадку подтверждает начало третьей строфы рассматриваемого текста: «Мария молилась; костер гудел». Звуковое сходство как бы провоцирует заменить слово «костер» на «костел». Тогда получается, что молитву Марии сопровождает органная музыка – «гудение». При такой замене действие стихотворения Бродского, происходящее вроде бы в настоящей пещере, переносится в храм и становится отражением, своеообразной микромоделью реальности. Святое Семейство предстает игрушечным, снег – аккуратно разложенной ватой, звезда – блестящей фольгой.

Сравним с соответствующим фрагментом из стихотворения «Presepio» (1991):

Младенец, Мария, Иосиф, цари,

скотина, верблюды, их поводыри,

в овчине до пят пастухи-исполины

– все стало набором игрушек из глины.

В усыпанном блестками ватном снегу

пылает костер. И потрогать фольгу

звезды пальцем хочется…

Превращение живых людей в «игрушки из глины», напоминающие о наступлении праздника, выразительнее всего свидетельствует о том, что Рождество для Бродского – это прежде всего яркий пример «структурирования времени».

Предложенная трактовка текста позволяет понять, почему Святое Семейство, спасаясь от преследований Ирода, вновь попадает в ситуацию первой ночи после Рождества. Характерно, что все отсылки к рождественским событиям автором специально выделены. Мария, Иосиф и Младенец снова оказываются в пещере, и поэт сразу же замечает в скобках: «…какой ни на есть, а кров!/ Надежней суммы прямых углов!», уподобляя эту пещеру хлеву, который два года назад заменил Марии переполненную гостиницу. Метель снаружи «мелет песок», а мул и вол спят на своих соломенных подстилках, «вспоминая ее помол» – они вспоминают, как было тогда. Заключительным аккордом звучит стих: «Звезда глядела через порог», – как и каждый год в Рождество Вифлеемская звезда зажигается на небосклоне.

Четвертая строфа, посвященная Ироду, становится, таким образом, центральной и смыслообразующей в композиции стихотворения. Она перекликается с четвертой строфой стихотворения «24 декабря 1971 года». Прочитаем их параллельно:

Думается, что в двух текстах Бродский выражает одну общую мысль: бессилие Ирода перед Младенцем – часть ежегодного рождественского чуда. Позади – один день страха, впереди – века повторений Праздника. В 1971-м году поэт свидетельствует об этом от лица своих современников, в 1995-м – как бы от лица Святого Семейства, оказавшегося точно в такой же ситуации. Ведь ни Мария (она молится, но неизвестно, чему и Кому посвящена ее молитва), ни Иосиф (насупясь, он глядит в огонь, и это может означать, что угодно, вплоть до сомнений в божественном происхождении Иисуса), ни даже Младенец (который дремлет, потому что «слишком мал») у Бродского не знают, что означает взгляд звезды. Для всех них скрыто значение происходящего – они обычные люди, занятые каждодневными делами, не умеющие принять в свою жизнь Того, «кто грядет» (воспользуемся еще одной цитатой из стихотворения «24 декабря 1971 года»):

Единственным среди них, кто мог

знать, что взгляд ее означал,

был Младенец; но он молчал.

Младенец «мог знать», что означает взгляд звезды (- «звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд Отца» – ), а мог и не знать. Причем в случае незнания он входит в число таких же обычных людей, как Мария и Иосиф. Молчание Младенца оставляет финал стихотворения открытым. Ведь «основной механизм Рождества» действует только в том случае, если Младенец – это Христос.